...back to top of page

...back to Home Page

ЛЮБОВЬ ВО ФРОНТОВОМ ЛАЗАРЕТЕ

или поклон перед Великой французской революцией

Шинель ночи мне велика – настолько, что

укроет нас двоих и будет волочиться по земле,

след заметая, оставляя только  наши слова –

пусть странствуют и иногда находят друг друга.

Оружию я говорил: “Прощай!”,

да так, что Бог

меня запомнит.

Но в лазаретах – Бог миловал! – я сроду не бывал.

У тихого отравленного Дона

к земле припал, сраженный

взмахом брови донской казачки.

Но в лазаретах – Бог миловал! – я сроду не бывал.

Меж звездами, песками и чумой

с ужасным Гро, художником,

я созерцал визит великих миражей.

Но в лазаретах...

И все же вчера

с тобой мы были в лазарете.

Укрытые шинелью –

как лужа

в лужах свернувшейся и непролитой крови.

Средь гнойных гор бинтов и марли, и цепочек

                                                     “хеви металл”

лежали мы обнявшись, нет, впившись друг в друга.

Ты поцелуем закрыла смертельную мне рану,

и моя душа перетекала

не в хаос непроглядности –

в тебя, о, бездна светлая моя!

Истекала, идя ко дну. Там я хотел укрыться.

Дрожали мы оба.

Рядом с нами кричали ослепшие, увечные, наркозом одурманенные,

                                                                                      обреченные...

Кого-то рвало предсмертным хрипом:

“Allons enfants! Allons enfants!”

“Egalite! Fraternite!”

Матросик с ампутированными ногами

затянул в последнем вдохновеньи:

“Вставай, проклятьем заклейменный!”

“Rot front!” – вздымал кулак безрукий.

“ Avanti popolo!”

“No pasaran!”

“За Сталина, за Родину!”

“За Сталина, за Родину!”

“За Сталина!” –

орал штрафбат,

и с ними те, Другие,

почти зарытые в тридцатимиллионную могилу.

“Patria o muerte!”

“ Venceremos!”

А, может быть, я тоже уже ослеп.

Поэтому тебя ласкаю как безумный.

Читаю тебя, как Брейля письмена. “Прости меня!”

А ты мне шепчешь: “Нет, не это! Скажи другое!

Скажи еще хоть раз!”

И я кричу: “Люблю тебя!”, – как приговоренный.

Так, как кричат последние слова.

Не волнуйся, нас не услышат в лазарете двадцативечном,

среди всех этих криков, стенаний, проклятий, хрипов

и оставшегося молчания.

Когда назавтра поутру за мной придут из похоронной команды,

ты разлепи уста и им скажи, что ты меня уже сожгла.

Скажи, что это мое желание – быть преданным огню отдельно.

Не говори, что речь идет о том, твоем огне.

А имя мое пускай стоит с Другими вместе, на братской могиле...

Но и это – много.

Лучше стой на своем до самого конца,

что в лазаретах – Бог миловал! – я сроду не бывал.

                                                                                    1989 г.

Перевод с болгарского: Валентина Ярмилко

...back to top of page

...back to Home Page

...back to top of page

...back to Home Page

LOVE IN THE MILITARY HOSPITAL
or
Homage to
the Great French Revolution

Night's greatcoat is large for us –
It will cover us both and still trail on the ground.
It will cover our tracks and just
our words will remain

to wander about and find each other sometimes.

It so happens I've bid farewell to arms,
yet in such a way that God
will remember me.
But I have never been in any military hospital.

By the quiet poisonous Don
I have rolled
sabered by Cossack girls' eyelashes.
But I have never been in any military hospital.

Among stars and sand and plague
with the dreadful artist Gro
I have contemplated the visit of the great mirages.
But I have never ...
Yet, yesterday
we were in the military infirmary.
Covered by the greatcoat –
like a puddle
among puddles of clotted and not-yet-shed blood.
Among piles of pus-stained bandages and gauze
and Heavy Metal chains
we lay embraced, no,
clung to one another.

You had stopped my fatal wound with a kiss
and my soul was flowing out
not into chaos and the pitch dark
but into you, my light abyss.

At the bottom. That's where I wished to hide myself.
We were trembling, both of us.
While around us were screaming the blind, the amputated,
the drugged, the doomed ...
they were vomiting death screams:
"Allons enfants! Allons enfants!"
"Egalité!" "Fraternité!"
The sailor with the cut-off legs
broke into a song with his last inspiration:
"Rot Front!" – the armless raised his arms.
"Avanti popolo!"
"¡No Pasarán!
"Za Stalina, za Rodinu!"
"Za Stalina! ..." – the punitive squad was shouting,
as well as those – the Other Ones,
the almost buried in the thirty-million-graves ones.
"¡Patria o muerte!"
"¡Venceremos!"

And maybe I am also blind already.
And that's why I am caressing you like mad.
I read you like Braille: "Forgive me!"
And you whisper: "Not that! Say that other thing!
Say it to me again!"
And I shout: "I love you!" like someone just convicted.
The way one cries out his last word.

Don't worry, they won't hear us
in the twentieth-century military infirmary
among all these screams, moans,
curses, wheezes,
and residual silence.

When tomorrow morning the gravediggers come for me,
speak up again and say you've already burned me.
Say that's what I wanted – to be burned separately.
Don't say that you mean your fire.
As for my name, it may stay with the Other Ones
in the common grave ...
But even that's too much.
Better claim until the end
that I have never been in any military hospital.

Translated into English by Valentin Krustev and Alexander Taylor

...back to top of page

...back to Home Page